Мировая работа

Не помню, размещал ли я в блоге этот рассказ. Давайте, сделаем вид, что не размещал.

Пирке-Авот, гл. 1: Шмая говорит: "(1) Люби труд, (2) ненавидь высокие посты и (3) не становись известным властям".

שְׁמַעְיָה אוֹמֵר: אֱהוֹב אֶת הַמְּלָאכָה וּשְׂנָא אֶת הָרַבָּנוּת, וְאַל תִּתְוַדַּע לָרָשׁוּת.

В полном согласии с этими тремя пунктами могу про себя сказать, (1) что самая моя мировая работа была в кинотеатре "Мир"; (2) что я там работал ночным сторожем; (3) что власть – в лице КГБ – свирепо порушила мою сторожевую карьеру, выслав меня из Москвы перед самым началом Московской Олимпиады 80 года. А других связей с властями у меня не было, сБ.

Вы в 1980 году уже существовали на свете? Если да, то, наверное, помните, какие теплые дожди шли в том июне по Цветному бульвару. А уже в первые числа июля дожди прекратились – и меня вызвали к директору.

Первая мысль – как всегда трусливая в те отказные годы – была: "попался".

Дело в том, что я приходил в свою смену на исходе последнего сеанса, а уходил с появлением первой группы уборщиц. Тогда показывали двухсерийного "Сталкера". В момент моего прихода на экране обязательно шла панорама сточной канавы, по которой эстеты из тарковского окружения пускали разные нечистоты. Я ту музыку и сейчас, наверное, высоко не оценю. А когда на улицу выходили последние зрители и билетер передавал мне ключи от здания – вот тут самое интересное и начиналось. Я писал!

Писал некороткую повесть, которая меня полностью захватила, – да так, что и десять часов непрерывного трехразового за неделю писания казались мне несколькими минутами графоманского счастья. Называлась повесть "Мемуар-конспект к этнографическим заметкам о путешествии в солнечную арктику". (Она через 4 года вышла у Владимира Марамзина[1] в парижском "Эхе". Номер, как мне потом сообщили, был тринадцатый, последний для журнала.)

Текст был абсолютно анонимен. (Или нет, там, возможно, стояло что-то типа "И.Евич" – это мое отчество: Исаевич.) Потому что я жутко боялся.

Гэбни боялся. И моя боязнь была, как я теперь понимаю, обычным проявлением самой что ни на есть заурядной мании величия. Хотя я влепил в ту повесть все, что мог. Все, что хотелось в то время прокричать и в адрес России, и в адрес ее жителей, и главным образом, в лицо тогдашней российской власти.

А что вы хотите! "Отказ" – это своего рода тюрьма. Кто любит своих тюремщиков?

Ну, так вот, вызывают меня, значит, к директору, вернее к директорше. (А ведь хорошая была женщина! Она меня взяла на работу сразу, как только увидела. Надо сказать, что с ее стороны это было подвигом – взять отказника, да еще человека с высшим образованием на работу сторожа. До "Мира" я обошел – вы не поверите – абсолютно все московские театры – чтобы наняться рабочим сцены или просто пожарником. И это – отдельная тема. Причем одно из самых приятных воспоминаний – как и почему меня не взяли в "Современник"[2]. Но ярче всего мне запомнился разговор с кадровиком в театре Вахтангова. Умирать буду – внукам расскажу – почему им никогда не надо переезжать в Россию[3]. Короче говоря, я был весьма доволен, когда устроился работать в "Мир".)

Иду я к директорше – а коленки натурально трясутся. Вот, сейчас меня будут брать. За повесть тайную (я ее уже передал за границу с глаз подальше.) За мои отказные дела. И за прочее по совокупности.

Прихожу. Так оно и есть. Сидит полковник с серым лицом, смотрит в окно, будто не со мной разговаривает. Объявляет, что он из 38 отделения на Петровке и что, мол, передайте своему подчиненному (это мне, значит), что ему (мне) дается возможность за двое суток, но не позже, покинуть Москву без предварительного сообщения с моей стороны, куда я линяю[4].

И поскольку меня прогоняли из родного города не за повесть мою подпольную, а по причине апофеоза мирового спорта – я на радостях тут же улетел к другу в Челябинскую область, где он в казацком селе Крутоярка организовал строительный отряд. Хорошо, что у меня мама работала в кассах Аэрофлота, а то, конечно, такого оперативного эскейпа милиция бы от меня не увидела.

Ой, не могу промолчать про Крутоярку. Я был приписан к отряду строителей-студентов-алкоголиков, но ни разу не взял в руки ни лопату, ни мастерок. Потому что мне не платили! Так и сидел на откосе, читал книги и слушал радио (там не было глушилок), где по БиБиСи крутили Высоцкого, он как раз в те дни умер.

Помню, прибежал ко мне местный казачок 6 лет, я ему конфету дал, и он спросил, расширив глаза от ужаса: а у вас в отряде евреи есть? Говорят, сегодня один прилетел. – А тебе зачем? – Страсть как хочется увидеть. А то лишь по телевизору. У них, говорят, маленькие рожки есть. – Ну, говорю, смотри, я еврей, и рожков нет, на, пощупай. – Он смотрит с недоверием: неа, ты не еврей, хорош врать-то. – Почему?! – Потому что еврей конфету никогда не даст.

Это был один из немногих случаев, когда я заткнулся на месте.

**

Тридцать лет прошло. Русским властям с тех пор я так и не стал более известным, чем в приведенном эпизоде. В полном согласии с мишной из Пирке-Авот.

Хотя нет, был еще момент. На выезде из страны, когда наши чемоданы шмонали последний раз, чиновница извлекла из них словарь Ожегова и сказала, что ценности вывозить запрещено. Я ей лениво сказал: читайте на здоровье. И тут она сообщила – будто делала большую любезность, что отойдет на минуту. – Да хоть на три! – Потом вернулась в сопровождении майорши в голубыми петличками.

Майорша протянула мне словарь и сказала, что вывезти можно. А потом густо покраснела и произнесла очень тихо:

- Счастливо вам уезжать, господин Пятигорский. Вы у нас на закрытом конкурсе запрещенной литературы взяли первое место в номинации "злобная сатира".

- Это какой же мой рассказ взял первое место? И в каком году? – спросил я, не удержавшись.

Но она поджала губы и удалилась, улыбаясь только глазами.

Думаю, победил мой фельетон "Волнение в органах". Он у меня был самый задиристый. Года на 4 тянул, не меньше.

[1] Если кто с ним знаком – передавайте ему привет от его последнего парижского автора.

Кстати, я эту повесть издал потом в своем уже израильском сборнике "Волнение в органах". Был у меня такой опыт литературного существования. Хорошо, что быстро прошел.

[2] Мне объясняли, почему они не могут взять четвертого еврея в группу из десяти пожарников, а рядом, в той же комнате, буквально в пяти шагах от меня Табаков беседовал со своими восторженными студентами. Во! За несколько лет до этого я для своей работы во ВГИКе предпочел Ширвиндта вместо Табакова – так что откликнулось.))

[3] Этот начальник сказал хит-фразу (стоя по стойке смирно, как пудель в цирке): "Я стою (!) на защите интересов Русского Государственного театра. И не допущу, чтобы в нем работали не русские и не государственные люди". – Хотя и до этого апофеоза он еще много чего наговорил – но уже сидя.

[4] Это я еще привожу мягкую формулировку его выступления. Хотя откуда было ему, феде, знать, что я через 33 года, день в день, буду его цитировать? Может, поэтому не старался.

Теги: Личное, Беллетриза