Вера и упование III, 19—21

Предыдущая глава

19

Талмуд рассказывает, что когда Уна, сын раби Нахмана, ответил на вопрос рава Папа, разрешив при этом трудную алахическую проблему — вправе ли первосвященник, который не может совершать свое служение из-за нега цараат, взять в жены вдову (которая обычно запрещена первосвященнику; нега цараат — особого вида язва, см. Ваикра гл. 13—14, поражавшая людей, одежду и дома за злоязычие и другие прегрешения. Прим. перев), то рав Папа был так взволнован и растроган, что он встал, поцеловал Уну и пообещал ему в жены свою дочь (Орайот 12б). Постановили в Талмуде мудрецы, что все пути нашей учебы являются составной частью той Торы, что получил Моше на горе Синай, и рассказали нам о святости души рава Папы, которая составляла одно целое с Торой. Любовь к Торе привела его в величайшее волнение даже из-за одной-единственной алахи и выплеснулась наружу в такой форме, что он поцеловал Уну и пообещал дать ему в жены свою дочь… Нет никакого сомнения, что такое не могло бы произойти, если бы рав Папа был знатоком в сфере Б-гобоязненности, а не алахи, ибо тогда зачем он стал бы отдавать Уне свою дочь? Ведь он полагал бы тогда, что величие всякого мудреца — в умении вести нравственные беседы и влиять тем на других людей, и какую ценность имели бы тогда в его глазах способности и напористость в алахе? Все сказанное, все, чему научил нас здесь рав Папа, находится в явном противоречии с делами тех, кто лишил душу свою важнейшего приобретения — любви к алахе, и не завершил своего духовного строительства как раз в этом месте, хотя именно здесь оно — самое важное и наиболее любимо Всевышним. Об этой основе духовного строительства много говорил раби Хаим из Воложина, будь благословенна память этого праведника. И он сказал: все молитвы, сказанные мною в течение всей моей жизни, я отдал бы за одно-единственное открытие в законе из Талмуда. И хотя на самом деле наши добрые дела и поступки не являются «товаром», пригодным для торговли и обмена, тем не менее подобное высказывание может научить нас той преданности и самоотдаче, которые требуются от нас для углубленного изучения алахи и прояснения приводимых в Талмуде законов, ибо именно это — самое любимое служение, которого ждет от нас Всевышний, и оно выше молитвы (см. об этом также Шабат 10а).

20

Рассказывается в Талмуде (Менахот 18а) от имени Раби (р. Йеуда а-наси), как он пришел однажды навестить р. Элазара бен Шамуа, чтобы проверить результаты своей учебы и задать нужные вопросы. Он застал у него Йосефа-вавилонянина, которого тот очень любил. Они обсуждали разные алахические вопросы, пока не дошли до одного. Спросил Йосеф раби Элазара: раби, когда режут жертвенное животное, намереваясь при этом оставить часть его крови назавтра (то есть позже дозволенного для этого времени), что будет с жертвой? Ответил тот: кашерна (пригодна); это было вечером. Йосеф повторил свой вопрос утром и получил тот же ответ, и то же самое — в полдень. Под вечер (когда было время молитвы минха) раби Элазар ответил на тот же вопрос чуть иначе: жертва кашерна, но раби Элиэзер сказал — негодна. Лицо Йосефа-вавилонянина засияло от радости… Он сказал: «раби Йеуда (не Раби, а другой, из старшего поколения мудрецов Мишны) учил меня, что жертва негодна! Я спрашивал после этого всех его учеников, но ни один не сказал, что он слышал от р. Йеуды то же, что и я! Теперь… (когда ты разрешил мое сомнение, ибо я боялся, что забыл алаху), ты вернул мне мою потерю!» Глаза раби Элазара бен Шамуа наполнились слезами, и он сказал: «Счастливы мудрецы Торы, что слова ее для них дороже всего на свете! О таких людях сказало Писание: “Сколь сильно Твою Тору я люблю, весь день она — предмет моей беседы!”» (Теилим 119:97). Слова благословенной памяти наших мудрецов — словно доброе масло; проникают они до самых костей, воспламеняя сердца, побуждая их возлюбить Тору и найти отраду в сиянии ее красы… И душа Йосефа-вавилонянина истаяла в тоске из-за одной алахи, забытой им, и засияло радостью его лицо, когда вновь обрел он потерянное… А раби Элазар был потрясен и растроган любовью своего ученика к Торе, и полились из его глаз слезы счастья при виде красоты души его. Тот же, кто лишает свою душу глубокого и кропотливого изучения алахи, и этим отнимает у нее возможность отведать вкуса мудрости, — тем он лишает себя не чего-то одного, — но всего себя теряет, все бытие свое сведя к нулю… И в чем же преимущество глупца под этим солнцем? Бредет во тьме, и нет ему сиянья света; как ребенок неразумный, проводит в шалостях все дни свои, не ведая болезни и беды, и боль не ощущая… Уста изрекают высокие слова, а сердце, пораженное гордыней, подобно монете, громко звенящей в пустом кувшине; возвеличиваются в его глазах младенческие качества его, и сыт он внешним блеском; и уснет он в гордыне своей великой, скромности не познав и по мудрости голода не изведав, как сказано нашими мудрецами: «безумный не ведает стыда».

21

Сказано в Талмуде (о том, кто обручается с невестой): «Если сказал он ей: “ты посвящена мне при условии, что я — ученик (изучающий Тору)”, то не говорят о нем, что он (для того, чтобы было выполнено это условие) должен быть по своим достоинствам подобен Шимону бен Азай… а если сказал ей: “…при условии, что я — мудрец (Торы)”, — то не говорят, что он должен быть подобен мудрецам Явне (город, бывший в свое время местом средоточия лучших мудрецов Торы), или раби Акиве и его товарищам…» (Кидушин 49б). Мы видим из этого, что в памяти наших мудрецов запечатлелись рядом в славе и великолепии своем два имени: бен Азая и раби Акивы. (В комментарии Раши на это место в Талмуде сказано, что бен Азай и Шимон бен Зома были молодыми учениками и не получили еще смиху [смиха — «возложение рук», которого удостаивались от выдающихся мудрецов достойнейшие из их учеников, см. Бемидбар 28:23 и Раши там], но не было в их дни равных им в Торе, как сказано: когда умер бен Азай, не стало усердствующих в Торе (Сота 49а). Прим. перев). В трех местах в Талмуде мы видим, как величайшие мудрецы Торы провозглашают: «вот я, как бен Азай» (Эрувин 29а; Сота 45а; Кидушин 20а), и всякий раз ученики используют этот момент, когда их учитель пребывает в состоянии особого духовного подъема и просветления, чтобы задать ему вопросы из алахи. Учим мы из этого, что всюду, где говорится о величии бен Азая, не раскрывая, в чем оно, речь идет о его величии в алахе. В первом из трех указанных мест в Талмуде Рава, сравнивая себя с Бен Азаем, заявляет о себе как о специалисте по законам эрува («смешения владений» — из постановлений мудрецов, обеспечивающих возможность переноса вещей между владениями в субботу), и его спросили о яблоках (сколько их нужно взять в качестве еды для трапезы, хранящейся в одном из владений в соответствии с этими законами); а во втором из указанных мест Абайе заявляет о себе как о специалисте по законам эгла аруфа («телица с переломленным затылком», см. Дварим гл. 21), и его спросили о случае, когда найдены двое убитых, лежащих один поверх другого. Наконец, в трактате Бхорот 58а в связи со спором в Мишне о дате Нового года для отделения десятины скота, когда бен Азай предлагает практическое решение вопроса, удовлетворяющее мнению обеих сторон в споре, Гемара спрашивает: почему же бен Азай не присоединяется ни к одной из этих сторон? Невозможно допустить, что он не был в состоянии постичь доводы каждой из спорящих сторон, чтобы установить алаху согласно одной из них, ведь он сам заявил о себе: «все мудрецы Израиля против меня подобны чесночной шелухе, кроме того лысого» (Раши доказывает, что бен Азай имел в виду раби Акиву; Тосафот оспаривают это мнение). Из самого вопроса Гемары следует, что бен Азай понимал под мудростью Торы знание алахи, и это обязывало его самого знать законы отделения десятины скота.

(Надо иметь в виду также, что в атмосфере любви и братства, царившей между мудрецами Торы, подобные высказывания не являлись, не дай Б-г, выражением гордости или намерения кого-либо обидеть. Так, Шира а-кадош в комментарии на трактат Швуот объясняет, что бен Азай сравнивает себя с чесноком, а не с каким-либо другим плодом, из-за своего качества харифут — «остроты»; кожуре, с которой он сравнивает остальных мудрецов, острота не свойственна, зато она защищает и сохраняет плод, и без нее он ничего не стоит. Рама (р. Менахем-Азария) из Пано пишет, что бен Азай намекает этим сравнением, что так же, как кожура защищает плод от вредителей, мудрецы защищают Тору от цдуким и других отступников; что же касается р. Акивы (Рама из Пано считает, как и Раши, что именно его имел в виду бен Азай), то он назван «лысым», ибо сила его Торы столь велика, что не нуждается в «кожуре» для своей защиты. Прим. перев)

Талмуд рассказывает о величии и мудрости раби Акивы. Когда наш учитель Моше поднялся на гору Синай получать Тору, он увидел, что Святой, будь Он благословен, добавляет коронки к буквам Торы. И в ответ на вопрос Моше, для чего нужны эти коронки, он ответил: «Есть у Меня один человек, который будет жить через много поколений, по имени Акива бен Йосеф, и он будет выводить из каждой детали, из каждой черточки множество алахот» (Менахот 29б). А в другом месте Талмуда наши мудрецы связали величие и мудрость раби Акивы с его обширными познаниями в области строгих и важных законов негаим (см. выше) и оалот (нечистоты в шатре). Когда раби Акива вмешался в дискуссию по агаде, ему сказали: ступай и толкуй законы негаим и оалот, и объясняет там Раши: в этих важных и строгих законах ты — большой специалист, но в агаде ты не столь велик (Сангедрин 67б).

Продолжение

Автор перевода — р. Пинхас Перлов