«Иди, сынок». Глава 36

Из разговоров в поезде я узнал, что танкисты редко бывают ранены. Танк либо одерживает победу в бою, либо превращается в стальной склеп, в котором похоронен экипаж. Даже если танкистам удается выбраться из танка, они чаще всего натыкаются на стену пулеметного огня. В этом было какое-то утешение, что я не попаду к немцам живым.

В штабе 3-й пехотной дивизии меня приветливо встретил молодой капитан. Он предложил мне поесть, и за едой мы стали беседовать. Он был евреем из Брест-Литовска и до войны служил капралом в польской армии. После того, как в 1939 году армия перестала существовать, его призвали в Красную Армию. За храбрость, проявленную в битве под Москвой, ему присвоили звание лейтенанта, а затем перевели во вновь созданную польскую армию уже в чине капитана. Там он случайно встретил своего брата, которого уволили из армии генерала Андерса, поскольку он был евреем.

— Представляете, — сказал капитан, — в этой армии изготавливают поддельные документы! Эти подонки фактически вышвырнули моего брата, заявив, что у него заразное заболевание.

— Легко могу это представить, — подтвердил я. — В Гузаре мне тоже дали фальшивый документ и вышвырнули вон!

Поскольку в лесу еще попадались немцы, капитан приказал двум солдатам проводить меня до танкового подразделения. По дороге мы встретили польского солдата, который сидел под деревом и ел хлеб с колбасой. Я пригляделся и увидел, что он сидит на мертвом немце. Мне чуть не стало дурно. Я окликнул его:

— Эй! Как ты можешь есть сидя на трупе?

— Но ведь это не обычный покойник, — ответил он с ухмылкой. — Это мертвый немец! А в чем дело, сержант? Разве вам не нравятся мертвые немцы?

Всю дорогу я вспоминал этого солдата, который жевал колбасу сидя на трупе. Может, это война делает людей такими? Может быть, я тоже стану таким бесчувственным?

Наконец мы прибыли в штаб танкового подразделения, который состоял из нескольких офицеров. Все они были в землянке. Лейтенант Квятковский встретил меня у входа в штабную землянку. Он сказал, что командир обычно знакомится с каждым новичком лично, но сейчас его нет. Лейтенант попросил меня подождать на улице: воздух в землянке был тяжелым. Рядом протекал небольшой ручеек, я снял сапоги и с наслаждением опустил ноги в прохладную воду.

Оглядываясь, я с удивлением заметил, что часовой на посту курит! В ответ на мое замечание тот сказал:

— Ты, сержант, наверное, здесь новичок. На фронте мы делаем много такого, что идет вразрез с уставом. Курим, очень часто не отдаем честь: когда смерть ходит рядом, уже не до дисциплины.

От постового я узнал, что командир, майор Балабанов, был донским казаком. Я забеспокоился, ведь известно, что казаки очень жестоки и страшно ненавидят евреев. Еще в детстве я часто слышал рассказы о казаках — какие они дикие, что их рожают чуть ли не в седле, а когда они вступают в армию, то берут своих лошадей и свое оружие. Молва утверждала, что в царской армии казаков кормили сырым мясом, чтобы они были еще злее. И сейчас очевидцы рассказывали, что немецкие солдаты в панике бежали при виде казаков. А вот теперь мне, еврею, придется служить под началом казака!

Вскоре приехал офицер верхом. Я был поражен: лошадь в танковом подразделении? Постовой прошептал:

— Это он, командир. Никогда не расстается со своим конем, куда бы ни шел!

Я быстро вытер ноги и надел сапоги. Командир спрыгнул с лошади и вошел в землянку, а постовой взял лошадь под уздцы и повел к ручью; она с жадностью начала пить холодную воду. Очевидно, постовой был человеком городским, иначе бы никогда не сделал этого. Я сказал ему, что разгоряченной лошади нельзя сразу давать пить, но он не обратил внимания на мои слова. Тогда я заорал:

— Уведи лошадь от воды! Это приказ!

— Почему? — огрызнулся он. — Бедное животное хочет пить!

Вдруг я услышал громкий голос:

— Постовой! Вы слышали приказ сержанта? Выполняйте!

Это был Балабанов собственной персоной! Так состоялось мое знакомство с командиром. Через несколько минут мы с ним вместе вытирали потные бока его лошади, и он говорил:

— Я люблю лошадей. Вижу, вы тоже лошадник!

— Говорят, что собака — друг человека, — ответил я, — а мне кажется, что лошадь!

Он засмеялся, а я подумал, что для первой встречи все сложилось очень удачно.

Лейтенант Квятковский доложил майору о моем прибытии без особых формальностей, запросто. Для меня это звучало, как разговор с бригадиром в колхозе.

Командир спросил меня:

— Почему ты не получил звания в Рязани?

Я не знал, что ответить: сказать, что против меня проголосовал политрук, — значит навредить себе. А вдруг этот казак член партии? Вместо ответа я вручил ему пись­мо полковника Крулевского.

Пока майор читал, у меня была возможность внимательно рассмотреть его. У него было длинное, лошадиное лицо, острый нос, густые усы и маленькие черные глаза. Волосы были настолько всклокочены, что, по всей вероятности, их никогда не касалась расческа. Я смотрел на него и думал о страхе, который внушали моим предкам казаки, эти бесстрашные и беспощадные всадники, рожденные для войны.

Майор прочел письмо, улыбнулся и сказал:

— Очень хорошо, сержант! Вы поступите в распоряжение лейтенанта Галивкова.

— Есть, товарищ майор!

Я собрался уходить, но он остановил меня:

— Сержант, полковник Крулевский упоминает в своем письме о «личной войне». Я понимаю, что у вас есть особые причины ненавидеть немцев. Но вы, еврейские солдаты, очень неосторожны, слишком торопитесь вступить в бой, а я не могу разрешить безрассудство. Я не могу напрасно терять ни людей, ни танки. И то, и другое незаменимо. Однако я даю вам возможность самим распоряжаться всем, что касается пленных.

Мне доверили командовать танком Т-34. Обычно танком командует кадровый офицер, поскольку танк обладает такой же огневой мощью, как и целый взвод пехоты. И лишь когда не хватает офицеров, допускается, чтобы танком командовал сержант. Очевидно, сейчас был именно такой случай или помогло рекомендательное письмо.

Каждые три-четыре танка составляли отряд, или взвод. Командиром моего взвода был лейтенант Галивков, русский, невысокого роста. Он носил польскую форму, вся грудь у него была в медалях — и за Сталинградскую битву, и за битву под Москвой… Он любил прихвастнуть, рассказывая о своих боевых подвигах и победах, а я был хорошим слушателем, и ему доставляло большое удовольствие, когда я изучал награды у него на груди и вслух читал надписи на медалях.

— Знаете, лейтенант, я прибыл в Сталинград через несколько недель после того, как вы разбили немцев, — сказал я однажды.

Галивков с усмешкой выпустил клуб дыма:

— Именно так, как только мы разбили немцев, пришли евреи.

Мне показалось, что он ударил меня по лицу.

— Что вы хотите сказать? — крикнул я в бешенстве. — Что под Сталинградом не было евреев? Разве вы не знаете, что Паулюса и весь его штаб захватил майор-ев­рей?!

Мне хотелось сказать ему многое, но гнев мой быстро угас. Какой смысл убеждать человека, если он верит в то, во что хочет верить? Зачем напрасно тратить слова?

Первые два дня мы просто бездельничали, болтали, играли в карты. Я был сильно разочарован и с нетерпением ждал первого боя. Тем не менее он оказался неожиданным и очень страшным. Пули непрестанно били по моему танку, и мне хотелось целовать сталь, которая защищала нас, всех четверых членов экипажа. Так жаль было пехотинцев, которые хоть и шли позади наших танков, но не имели надежной защиты.

Глядя в перископ, я мог ясно видеть, как в панике драпают немцы, оставляя убитых и раненых, пытаясь догнать удаляющиеся грузовики. Галивков передал мне по радио приказ пересечь лес и отрезать отступающих. Мы прорвались сквозь густые деревья и преградили фашистам путь к отступлению. Они попали под наш перекрестный огонь, и ни один из них не ушел!

В ту ночь танки стояли тихие, неподвижные, а уставшие танкисты спали глубоким сном. Но я не мог заснуть, впервые в жизни я стрелял по людям, впервые убивал! Я не испытывал никакого удовлетворения, мне было стыдно за себя и за все человечество! Я много слышал о войне, ждал этого, но реальность оказалась слишком страшной.

«Какое преступление — финансировать войну! — думал я. — Древние воины смело вступали в бой, полагаясь только на свою силу, а современный человек с изощренной жестокостью усовершенствовал средства ведения войны: он изобрел пули, танки, бомбы, чтобы убивать на расстоянии и не видеть лицо врага. А потом лицемерно успокаивать себя — моя пуля никого не убила».

Интересно, у всех появляются такие мысли после первого боя? Может, я чувствительнее других? Или во мне говорит мое еврейство? Ведь у моих товарищей нет таких причин ненавидеть немцев, как у меня! Тот поляк, который ел, сидя на трупе, или мой водитель, казах, — что плохого сделали им немцы до того, как начали войну? А сегодня они тоже стреляли в них, убивали…

А немцы! Я видел, как они шли на нашу пехоту, прямо на пулеметный огонь, без касок, в расстегнутых рубашках. Я спросил Галивкова:

— Лейтенант, эти немцы сумасшедшие? Или так велика их преданность проклятому фюреру?

Опытный Галивков рассмеялся:

— Да нет, они просто совершенно пьяные, упились вдрызг! Это единственный способ поднять их в бой.

Значит, наши бойцы, поляки и русские, воевали против пьяных немцев? Неужели ненависть наша так велика? «Хва­тит! — успокаивал я себя. — Если хочешь выжить, кончай сентиментальничать! Вспомни, что немцы сделали с Носсоном и что они делают с другими евреями, и ты тоже ожесточишься, как все остальные». Но все равно я не мог заснуть.

Вдалеке слышались выстрелы. Очевидно, наша пехота обшаривала местность, пытаясь определить вражеские по­зиции. Ярко светила полная луна. Я поднялся с влажной травы и стал проверять и перепроверять каждую деталь танка, двигатель, гусеницы. Мои ребята проснулись и начали ворчать, что я мешаю им спать. Я извинился и сказал:

— Возможно, это моя наивность новичка, но запомните: неисправный танк может стать смертельной ловушкой для всех нас. Когда-нибудь вы поблагодарите меня за мою суету!