Бамбуковая колыбель 24. Галилея

КАЖДОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ Двора вместе с другими еврейскими детьми из Тайпея и окрестностей отправлялась на утренние занятия по ивриту, которые проводились в Еврейском центре. Преподавательница, миссис Ариэли, уроженка Тель-Авива, обучала их основам языка, еврейской истории и религиозным обычаям.

Я сопровождал Двору на эти уроки и, пока она занималась, обычно ждал снаружи, коротая время в разговорах с другими родителями или заглянувшими в Центр гостями.

В один из таких дней я разговорился с приятной пожилой женщиной и с удивлением узнал, что она родом из Тьенсина, где некогда существовала процветающая еврейская община, похожая на шанхайскую и харбинскую.

Рассказывая свою историю, женщина то прихлебывала из чашки крепкий китайский чай, то затягивалась сигаретой, которая дымилась в ее морщинистых пальцах, и тогда сигаретный дымок окутывал ее хрупкую фигурку, тонувшую в глубоком плетеном кресле, так что мне начинало казаться, будто я сижу в затененной кружевными занавесками викторианской гостиной.

Ее голос доносился как бы издалека, с отдаленных холмов или из дальних лесов.

«Я родом из зажиточной семьи, — рассказывала она. — Мои родители бежали из России, от революции. Они были хорошими евреями, и отец, разумеется, помогал еврейским организациям в Тьенсине, однако своих детей ему хотелось воспитать на классический русский манер. Поэтому меня учили русскому, английскому и французскому языкам, но даже не подумали обучить ивриту.

Круг наших знакомых был весьма космополитичным, а религию нам заменял сионизм. Но кашрут мы все-таки соблюдали, еврейские обычаи и праздники были мне знакомы, я даже гордилась своим еврейством.

Мы и после смерти отца жили насыщенной, полной жизнью…»

Она грустно посмотрела на раскачивавшийся в саду куст бамбука, и я вдруг испугался, что она замолчит. Но, по-видимому, она не нуждалась в поощрении и в действительности была рада, что может хоть с кем-то поделиться воспоминаниями о далекой, давно прошедшей молодости.

«Потом в Китай пришла революция, и все сразу кончилось, — помолчав, продолжала она. — В 1949 году мы с матерью решили покинуть Тьенсин, но буквально за считанные дни до отъезда я вспомнила, что скоро годовщина папиной смерти. Коммунисты тогда еще не запрещали нам свободно передвигаться по стране, поэтому на следующий день я отправилась в синагогу.

У дверей синагоги я увидела двух китайцев. Один из них дружелюбно меня приветствовал — это был местный смотритель; другой был мне незнаком.

Смотритель позволил мне войти. В синагоге стояла тишина, и теплый утренний свет заливал помещение. Я подошла к тому месту, которое всегда занимал отец. Это почетное место вблизи возвышения было закреплено за ним в знак признания его заслуг перед общиной.

Я стала читать молитву, которую выучила когда-то в детстве. Когда я кончила молиться и открыла глаза, я снова увидела того незнакомого китайца и растерялась от неожиданности: он молился, завернувшись в талит, и его молчаливый, загадочный облик показался мне исполненным необычайного достоинства и благородства.

Он молился сосредоточенно и страстно. На мгновение наши глаза встретились, потом я повернулась и вышла из синагоги, оставив его одного. На следующий день мы выехали в Израиль.»

Она опять замолчала, заново вызывая к жизни эти далекие воспоминания.

«Много лет спустя я отправилась в Галилею, чтобы навестить своих близких друзей, которые когда-то тоже эмигрировали из Китая. Они поселились в мошаве и хорошо приспособились к израильской жизни. В отличие от нас, они сумели вывезти с собой множество китайских вещей. Было так приятно снова держать в руках эти знакомые, дорогие сердцу предметы…»

Помню, в тот вечер мы обсуждали статью, которую незадолго до того опубликовал тогдашний израильский президент Ицхак Бен-Цви. Бен-Цви, как вы, возможно, знаете, очень интересовался старинной китайской еврейской общиной города Кайфенга.

Эта община, основанная древними ближневосточными торговцами, путешествовавшими по Великому шелковому пути, с годами все более и более китаизировалась и накануне своего исчезновения была близка к полной ассимиляции.

Бен Цви, однако, утверждал, что и поныне в Китае живут потомки этой общины, которых легко узнать по форме носа и другим типично семитским чертам. Легко себе представить, что у нас, бывших жителей Китая, эта статья вызвала большой интерес.

В ходе разговора мой взгляд упал на маленькую статуэтку, которую мои галилейские друзья поставили на столик в углу. Статуэтка изображала человека в китайском наряде, сосредоточенно склонившегося над книгой, которую он держал в руках.

Мое внимание привлекли черты его лица. Его нос был намного больше, чем у обычного китайца, да и во всем его облике было что-то мучительно знакомое.

«Этта, — сказала я, — тебе не кажется, что эта статуэтка изображает одного из кайфенгских евреев? Посмотри на его лицо.»

«Рена, ты сошла с ума, — ответила подруга. — Тебя все еще преследуют воспоминания о той встрече в синагоге. Тебе везде мерещатся китайские евреи!»

В ту ночь, мучимая бессонницей, я открыла окно своей спальни.

Только тут, среди галилейских холмов, можно ощутить настоящий Израиль, подумалось мне. В комнату вливался теплый мягкий воздух, луна заливала ее таким же серебристым светом, каким, как мне казалось, была залита в то памятное мне утро синагога.

Я вышла в салон и взяла со столика статуэтку.

«Ну, что ж, мой маленький друг, — сказала я, — вот ты, наконец, и в Израиле. Стой вот тут у окна и вдыхай воздух своей страны.»

С этими словами я заснула.

Проснувшись утром, я обнаружила, что статуэтка исчезла с подоконника. Я обыскала весь дом. Я подумала было, что ночью она свалилась вниз и разбилась, но нигде не было видно никаких обломков.

Мне было ужасно неудобно. Друзья посмеивались надо мной и даже помогали мне в моих поисках, но все было бесполезно — статуэтка исчезла без следа.

Этта предположила, что какой-нибудь школьник проходил мимо, заметил статуэтку и стащил ее с окна, пока я спала. Я не возражала, но думала про себя: «Ну, что ж, мой друг, теперь ты затерялся где-то в Галилее. Наконец-то ты дома, наконец-то ты в Эрец Исраэль…»

Мгновение спустя Двора выбежала, пританцовывая, из классного помещения и бросилась с разбега в мои объятия.